Положим, ты не взыщешь, не взыщешь по доброй по душе своей — люди осудят: «Пристроил, скажут, дочку, нашел ей укромное,
теплое гнездо у добрых людей, да и сам туда же примостился, благо пустили; живет, скажут, хлеб жует, сложа руки, — даром, скажут, не работамши!» И скажут-то правильно — вот что!
Толпа и уличная жизнь, шум, движение, новость предметов, новость положения — вся эта мелочная жизнь и обыденная дребедень, так давно наскучившая деловому и занятому петербургскому человеку, бесплодно, но хлопотливо всю жизнь свою отыскивающему средств умириться, стихнуть и успокоиться где-нибудь в
теплом гнезде, добытом трудом, пóтом и разными другими средствами, — вся эта пошлая проза и скука возбудила в нем, напротив, какое-то тихо-радостное, светлое ощущение.
Неточные совпадения
Викентьеву это молчание, сдержанность, печальный тон были не по натуре. Он стал подговаривать мать попросить у Татьяны Марковны позволения увезти невесту и уехать опять в Колчино до свадьбы, до конца октября. К удовольствию его, согласие последовало легко и скоро, и молодая чета, как пара ласточек, с веселым криком улетела от осени к
теплу, свету, смеху, в свое будущее
гнездо.
Прижимаясь к
теплому боку нахлебника, я смотрел вместе с ним сквозь черные сучья яблонь на красное небо, следил за полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело летят вороны ко
гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
Почему-то жалко стало Александрову, что вот расстроилось, расклеилось, расшаталось крепкое дружеское
гнездо. Смутно начинал он понимать, что лишь до семнадцати, восемнадцати лет мила, светла и бескорыстна юношеская дружба, а там охладеет
тепло общего тесного
гнезда, и каждый брат уже идет в свою сторону, покорный собственным влечениям и велению судьбы.
Хотелось бы выйти в полк, стоящий поблизости к родному дому.
Теплый уют и все прелести домашнего
гнезда еще сильно говорили в сердцах этих юных двадцатилетних воинов.
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но
тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили
гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.
Когда два голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину и свежесть вечера, — вокруг стало как будто
теплее и лучше; все как бы улыбнулось улыбкой сострадания горю человека, которого темная сила рвет из родного
гнезда в чужую сторону, на тяжкий труд и унижения.
— А ведь как хорошо в отцовском-то бы доме жить!
Тепло, привольно;
гнездо свое.
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного
гнезда,
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет —
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В
теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Наступал вечер. Поля, лощина, луг, обращенные росою и туманом в бесконечные озера, мало-помалу исчезали во мгле ночи; звезды острым своим блеском отражались в почерневшей реке, сосновый лес умолкал, наступала мертвая тишина, и Акуля снова направлялась к околице, следя с какою-то неребяческою грустью за стаями галок, несшихся на ночлег в
теплые родные
гнезда.
Ну-с, попал я таким стрелковым порядком в Крым. Крым, знаете, да и вообще юг, это настоящее
гнездо всех шатунов и аферистов; кто раз побывал там, того уж непременно опять туда потянет.
Тепло, море, горы, красота, деньги кругом шалые. Оттого там всегда так и кишит бездельный народ.
Не легко человеку впервые оставлять
теплое семейное
гнездо, идти в чужи люди хлеб зарабатывать.
Весь этот внезапно остывший угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с разоренным
гнездом «домовитой» ласточки: все разбито и истерзано бурею, убиты птенчики с матерью, и развеяна кругом их
теплая постелька из пуха, перышек, хлопок…
Но в одной только Франции они имели некоторый успех: польская эмиграция свила в Париже
теплое для себя
гнездо, существующее, как известно, и в настоящую пору.
Если первое мое стихотворение было плодом трезвого и очень напряженного труда, то второе было написано в состоянии самого подлинного и несомненного вдохновения. Дело было так. Я перечитывал «Дворянское
гнездо» Тургенева. Помните, как
теплою летнею ночью Лаврецкий с Леммом едут в коляске из города в имение Лаврецкого? Едут и говорят о музыке. Лаврецкий уговаривает Лемма написать оперу. Лемм отвечает, что для этого он уже стар.
Жаль мне тоже живописных надбережных хаток, которые лепились по обрывам над днепровской кручей: они придавали прекрасному киевскому пейзажу особенный
теплый характер и служили жилищем для большого числа бедняков, которые хотя и получили какое-то вознаграждение за свои «поламанные дома», но не могли за эти деньги построить себе новых домов в городе и слепили себе
гнезда над кручею.
С утра по всему фронту бешено загрохотали орудия. Был
теплый, совсем весенний день, с юга дуло бодрящим
теплом. Тонкий слой снега таял под солнцем, голуби суетились под карнизами фанз и начинали вить
гнезда; стрекотали сороки и воробьи. Пушки гремели, завывали летящие снаряды; у всех была одна серьезная, жуткая и торжественная мысль: «Началось…»
— Иной летает соколом с руки великокняжеской, — перебил Афоня, — что ни круг, то взовьется выше; другой пташке не та часть. Поет себе щебетуньей-ласточкой, скоро-скорехонько стрижет воздух крыльями, а дале дома родимого не смеет. Не все ж по
тепло на
гнездо колыбельное; придет пора-времечко, надо и свое гнездышко свивать и своих детушек выводить.
— Вот прошло и красное лето. Пташки свили
гнезда, вывели деток, выкормили их и научили летать. Потянул ветер со полуночи — не страшен пичужечкам; пестуны указали им дорожку по поднебесью на
теплые воды, на привольные луга. Запоздай родимые выводом, немудрено и снеговой непогоде застать малых детышей, бедных птенчиков.
И Волынской пишет, исполненный адских замыслов, вскруживших ему голову до того, что он не видит ужасной будущности, которую готовит вдруг и своей супруге и девушке, неопытной, как птичка, в первый раз вылетевшая из колыбельного
гнезда своего на зов
теплого, летнего дыхания.